Актер Алексей Фицнер в своей профессии никогда не будет делать то, что противоречит его эстетическим и этическим принципам. Правда, он не исключает, что может полностью раздеться на сцене, если режиссер докажет, что это сценически оправданно.
Алексей родом из России. Он уверенно утвердился на сцене русской драмы, покорив зрителей и коллег открытой белозубой улыбкой. «Господи, какой ты красивый!» — шутил в домашнем капустнике один из актеров. А в каждой шутке, как известно… Всегда интересно, насколько внешнее соответствует внутреннему. Звездный час для Фицнера наступил после того, как он сыграл Александра Зайцева в недавней премьере — спектакле «Старые друзья», посвященном юбилею Победы. Об этом и многом другом мы поговорили с молодым артистом.
— Леша, трудно интервьюировать человека, который работает в театре первый сезон. В то же время вы один из тех молодых актеров, пришедших извне и получивших профессиональную подготовку не здесь, а, скажем, в России, кто с самых первых шагов проявил себя настолько ярко. Интересно, с какими ожиданиями вы пришли в театр имени Лермонтова и как оцениваете их постфактум. Были они завышенными или заниженными?
— Тут стоит начать с того, что это пока только второй театр, которому я служу. Первый был в Кокшетау с камерным залом — такой классический провинциальный театр. И там коллеги мне рассказывали про театр Лермонтова, что это самый известный русский театр в Казахстане и как было бы здорово туда попасть. Когда я ехал на поезде в Алматы, у меня не было никаких ожиданий, поскольку я совсем не был уверен, что меня возьмут. При этом у меня через два дня в Кокшетау должен был быть спектакль, а до Алматы только добираться сутки. В дороге я простудился, пришел на прослушивание без голоса… Но, как ни странно, все прошло легко. Мне намекнули, что я понравился, и это меня настолько воодушевило, что в поезд я садился уже совершенно здоровым (улыбается). Но осознание того, что же со мной случилось, пришло только когда мне позвонили и пригласили на сбор труппы. Я думал тогда: «Ага, большой театр, большая труппа, заслуженные, народные… Там меня либо съедят, либо битое стекло в ботинки будут подкладывать». Я же после института сразу в армию ушел, вот и нарисовал себе ужасов (смеется). Но, как оказалось, никакой «дедовщины», хотя, когда мне в первый рабочий день все мило улыбались, я еще говорил себе: «Не расслабляйся, это только первое впечатление». Мне повезло, что Дмитрий Анатольевич Скирта (художественный руководитель. — Прим. автора) сразу взял меня в спектакль «Онегин». После нескольких репетиций я уже не сомневался в том, какие классные люди меня окружают. За что я им, конечно, безумно благодарен.
— А как вообще театр появился в вашей жизни? И когда?
— Так получилось, что в театр я зашел со служебного входа. Я родился, жил и рос в маленьком городе Губкинском на севере России, это Ямало-Ненецкий автономный округ. Когда я родился, население там было 25 тысяч, сейчас чуть больше. Сразу скажу в защиту своего города: это не поселок, а город газовиков, нефтяников. Там были все условия для того, чтобы культурно развиваться — кружки танцевальные и всевозможные другие, спорт, словом, все что душе угодно. Единственный минус — он очень далеко от Москвы, двое с половиной суток на поезде. И там не было театра. Поэтому я вообще не понимал, что это такое. Знаете, первой постановкой, которую я посмотрел в своей жизни, была ленкомовская «Юнона» и «Авось», уже с Певцовым. И мне тогда, что называется, не зашло. Сидел и ворчал про себя: «Музыка, конечно, нормальная, но почему я ничего не понимаю? Люди какие-то ходят по платформам, а корабль-то где? Неужели трудно было построить?». Я тогда думал, что если в спектакле едят, то люди должны сидеть за столом и стучать ложками (смеется). Осознание, насколько я хочу быть артистом, пришло ко мне даже не в институте, а уже в армии. Потому что, заканчивая театральный, я всем клялся, что ни за что на свете не буду работать актером и не хочу иметь с этой профессией ничего общего! Настолько я, казалось, выгорел… И только получив осенью повестку, я схватился за голову: «Господи, что я наделал, я хочу быть артистом!».
— Тридцать лет назад молодой и очень похожий на вас по психофизике актер Дима Скирта, только-только сыгравший Гамлета в свои 23 года, говорил мне в интервью: "Когда мне давали роль Пушкина, мне казалось, что это самая лучшая роль в моей жизни". В Лермонтовском театре вы тоже получили роль, можно сказать, Пушкина (который, правда, размножился на четыре части, а может быть, четыре ипостаси). Расскажите, как создавался этот спектакль.
— Когда началась работа над «Онегиным», я некоторое время не знал, что за роль у меня будет. Потом сказали, что я рассказчик. Очень интересно. Затем я узнаю, что вместе со мной будет еще трое рассказчиков. Сразу возникло множество вопросов: мы как единый организм или как четыре разные сущности, связанные одной целью? Мы темные стороны самого Онегина или какая-то сила, наблюдающая со стороны и ни во что не вмешивающаяся? Поскольку ответов пока не было, я сосредоточился на партнерах. Один из них — Арлан Касиманов, он тоже окончил Екатеринбургский театральный институт, больше скажу, занимался в мастерской через стенку с моей, только гораздо раньше. С ним, Артуром Хакимовым и Ильей Штоппелем мы быстро поймали одну волну, нашли общий язык, нам было легко. Как и с режиссером, который, в принципе, не обязан нами заниматься. Он должен дать режиссерскую задачу, а как выстраивать внутренний мир — это уж, извините, работа самого артиста. Понятно, что хорошие режиссеры так не поступают, и я очень рад и благодарен, что Дмитрий Анатольевич активно включался и помогал создавать рисунок даже такой роли, как рассказчик.
— Следующим этапом вашей интеграции в текущий репертуар был ввод в две суперуспешные комедии — «№ 13» и «Жижи». Тут, мне кажется, все было легко, просто и замечательно. Яркие комедийные образы, четко выписанные характеры. Но если в «№ 13» полностью обновился состав, и свежая кровь буквально спасла спектакль от полного развала, то в «Жижи» вашим основным партнером была сама Лебсак, народная артистка, прима... Коленки не дрожали?
— А вот вы зря говорите, что с первым спектаклем все было легко и просто. Для меня это одна из самых сложных ролей из всех уже сыгранных, и ввод в «№ 13» был не то чтобы мучительный, но очень сложный, хотя бы потому, что нужно было выучить огромное количество текста. А вот по поводу «Жижи» — интересная и поучительная история. Суббота, первая вводная репетиция. Встаю, завтракаю, морально готовлюсь. И вдруг на смартфон приходит сообщение: «Ты где?». Я сначала не понял, а потом сообразил, что по субботам репетиции начинаются на час раньше… Боже, опоздать на первую репетицию — и не просто первую, а с Ириной Маратовной! Одна мысль: «Если меня сейчас не расстреляют, то меня переедут». Пока ехал в такси, успел извиниться по телефону перед кем только можно, оставалось объясниться с Ириной Лебсак. Кое-как с одышкой выползаю на сцену, а там — главная актриса бенефисного спектакля, у которой на лице написана целая гамма чувств… Я, конечно, искренне просил прощения, клялся всеми богами, что такое больше не повторится. Но было видно, что подвел. И у меня не было после этого права хотя бы одну запятую забыть, потому что это уже точно расстрел. Когда все закончилось и меня даже похвалили за хорошо выученный текст, я еще долго недоумевал: «Меня даже не убили…». Мы пока сыграли только три спектакля «Жижи», но каждый раз, выходя на сцену с Ириной Маратовной, я чувствую, как энергетика сшибает, и нужно удержаться на ногах. Для меня огромная честь и школа выходить на одну сцену с таким профессионалом.
— Совсем недавно в репертуаре появился замечательный спектакль «Старые друзья». Ваш Шурка — романтик, однолюб, человек с моральными принципами, для которого дружба, верность, самопожертвование — не пустой звук. Насколько вам близок и понятен этот персонаж?
— Еще на читке я удивился, насколько внутренне мы с ним близки. Меня с ним роднит то, как он думает и проявляет себя в любви, отношениях. Он вообще глубоко закапывается в себя. Все отмечают Тонин день рождения, а он погружен в мысли о войне. А его безответная любовь… Я вспоминаю себя в детстве, когда я, как мне казалось, любил ту, которую никогда не смогу получить, и все, что мне оставалось, это тихонечко плакать в подушку (смеется). Мой партнер по спектаклю Артур, кстати, признавался, что чувствует ту же самую родственность в отношении своего персонажа. И вот как-то так получилось, что мы оба оказались на своих местах. Отсюда, наверное, такая правда жизни.
— Значит, вы в жизни тоже склонны к самокопанию, рефлексии. Получается, вы такой интроверт, притворяющийся экстравертом?
— Я заметил это, наверное, в студенческие годы. Слишком сильно закапываюсь и, главное, не нахожу ответы. Точнее сказать, загоняюсь в бесконечные дебри. И апогей всего этого произошел в армии. Мне казалось, что там нет места творчеству, места прекрасному и человеческому. Муштра, мат, жестокость — ни для кого это не секрет. Но почему-то именно в этих ужасных условиях родились какие-то удивительные стихи, песни, рассказы, письма... Это был пик моего творчества. Я наконец-то начал жить!
— Не могу не спросить про Вениамина Страдецкого, вашего альтер эго, чьи пронзительные композиции собирают лайки на всех музыкальных платформах. Это же какая потрясающая самоирония!
— О, вот к этому вопросу я не был готов! (Хохочет.) Вениамин Страдецкий родился в армии, это был плод моих переживаний, боли, отчаяния. Моя попытка не сойти с ума, так скажем. Я вообще планировал целую личность создать в соцсетях. Но в армии это было делать не очень удобно (смеется). Этот персонаж хотя и нечто прокрастинирующее, но он жив. И я не спешу с ним расправиться. Это как надежда на то, что когда-нибудь я все-таки стану великим музыкантом, собирающим стадионы.
— Вернемся к театру. Вы уже нащупали амплуа, которые считаете для себя органичными? Или вы скорее «универсальный солдат»?
— Мой мастер курса Андрей Иванович Русинов был приверженцем того, что амплуа — это все ерунда. Если ты хороший артист, ты все сыграешь, а если плохой — у тебя есть амплуа. Во мне это убеждение за четыре года учебы взрастили, и одно время меня ужасно расстраивало, что во мне видят артиста, способного играть только каких-то мальчишек. Со временем я смирился, но сейчас начинаю думать немножко по-другому. Я бы хотел попробовать все. Мне интересно искать новые задачи.
— Попробовать все… ой ли? Я невольно подслушал ваш разговор с коллегой, в котором вы выразили свое отношение к одному лютому эксперименту с Шекспиром…
— Это скорее вопрос эстетических взглядов. Я не хотел бы на такое смотреть ни на сцене, ни в кадре, ни где-либо на улице. Хотя я оставляю шанс, что эти странные режиссеры действительно что-то закладывают в свои лютые эксперименты. Может, в этом унитазе с коричневой субстанцией, которую артисты в себя втирают, и есть какая-то мысль, которую пытался донести режиссер в своей авторской версии «Ромео и Джульетты»? Может, дело в моей невежественности? Приведу одну историю, которую мне рассказали коллеги. В одном театре один режиссер вывел артиста на авансцену и заставил, извините, мастурбировать по-настоящему. Скорее всего, он так брал парня на слабо. Тот актер отказался, а я начал думать: «А как бы я на его месте поступил?» Первый вопрос: зачем? Я оставляю маленькую щелочку: вот если бы режиссер обстоятельно объяснил мне, почему мое согласие сделает постановку шедевром. Вероятность этого, конечно, ничтожна. Игра не стоит свеч. В русском психологическом театре, во всяком случае.
— В «Гоголь-центре» на сцену выходили 19 обнаженных перформеров. Вы бы согласились полностью раздеться ради художественной задачи, как в случае с «Машиной Мюллера» Серебренникова?
— Я бы подумал. И даже, наверное, согласился бы. У меня есть подозрение, что этот режиссер не делает такое только ради эпатажа. Уже одно то, что оттуда столько лет не уходили такие сильные артисты, говорит о том, что Кирилл Серебренников доказывал им тем или иным способом, что его режиссерское решение оправданно.
— Последний вопрос. Какое-то время вы носили пышные усы и длинную прическу, что делало вас похожим на какого-то почвенника эпохи Льва Николаевича. Это чтобы казаться старше? Или что?
— Никому никогда не нравились мои усы, кроме мамы и еще одного человека. А мне они очень нравятся! В мое первое свободное отпускное лето в Казахстане я проколол уши, покрасил волосы в белый цвет и отрастил усы. И обязательно когда-нибудь повторю. Я мечтаю отрастить волосы минимум до плеч. Как у Иисуса.
Фото Ольги Чекмезовой